РЕЗЕКЦИЯ МИФОВ ПОД МЕСТНЫМ НАРКОЗОМ

20 авг 2010
21:00

Я думал побалагурить с Митей о «диспозитиве сексуальности» Фуко и, дабы текст не был выхолощенным и всухомятку, раскрыть пикантные подробности личной жизни (цитата) «небезызвестного литератора». В задумке Фуко должен быть дрожжами, а пикантности – приправой, имбирем. Такой себе душистый хлебец. Но я нашел, что умничать («парить») и изобличать здесь едва ли целесообразно. Ибо, как ни крути, но Митя – единственный, и тень на него наводить не стоит. А посудачить можно и за пределами журнала. К тому же намедни, в одной дискуссии, я выявил, что исследователь, написавшая послесловие к гомосятской антологии «120 страниц Содома», ни сном, ни духом, кто такой Кузьмин – а он там печатался. В таких условиях лучше не кобениться, а все-таки распахнуть позитивную корку персонажа под торговой маркой Дмитрий Кузьмин.

Не будем скрывать, что мы знакомы и на «ты». Дим, ты, цитирую, «по мнению некоторых сторонников, сделал для гей-движения в России больше, чем любая гей-организация». Чем заслужил, помимо презентации во Львове имени разбитого стакана на черепушке у националиста? Ты пропагандируешь гомосексуальность через литературу и таким образом продвигаешь позитивный образ пидараса?

Соблазнительно было бы начать с того, что незнакомым мальчикам я не даю интервью, – но это неправда, у меня более широкие взгляды. И вторая ремарка, стилистическая, про «пидарасов»: я эту манеру во внутреннем общении использовать в порядке бравады чужие пейоративы в качестве самоназвания – одобрить не могу: слова – штука серьезная, с ними надо обращаться аккуратно, потому что от употребления вовнутрь hate speech полшага до self hate.

Ближе к теме (но еще не совсем близко). Цитируешь ты статью обо мне в Википедии, которая, в свою очередь, цитирует характеристику с сайта Гей.ру. В Википедии я примерно год с открытым забралом, под собственным именем, писал статьи, пока несколько анонимных ублюдков (недовольных в том числе и моим участием в облагораживании статей гей-тематики) меня оттуда путем многоходовой провокации не выдавили; с тех пор интерес к моей скромной персоне в Википедии несколько болезненный – ничем иным, конечно, невозможно объяснить гениальную мысль о том, что сайт Гей.ру принадлежит к некоему лагерю моих «сторонников». Авторство же исходной фразы про мой эпохальный вклад в гей-движение принадлежит совершенно конкретному человеку, который на этом сайте отвечал (а может, и сейчас отвечает) за культуру – и, в отличие от руководителя сайта Эда Мишина, не особо вменяем: для примера скажу, что для сборника биографий отечественных геев и лесбиянок эта выдающаяся личность запросила у меня автобиографический очерк странички на три, к которому затем приложила собственную творческую энергию, переписав его из первого лица в третье, – и при этом фантастическим образом умудрилась всадить в текст три фактические ошибки. Правда, одна из них меня даже трогает: теперь из справочника «69. Русские геи, лесбиянки, бисексуалы и транссексуалы» мир может узнать, что наш с моим супругом семейный сайтик был в незапамятные времена убит провайдером за размещение моих обнаженных фотоснимков; суровая правда состоит в том, что снимки были, в самом деле, обнаженные, но не мои, ибо даже на заре нашей семейной жизни (коей, к слову сказать, нынче двадцатый год) мы с удовольствием снимали самых разных молодых людей, тогда как моя личная эротическая привлекательность концентрируется не в фигуре, а в харизме и фотографий ню не требует. Это всё к тому, что особенно дорого я бы эту характеристику не ценил – тем более что «любая гей-организация» сделала для геев России (а вовсе не для гей-движения, поскольку гей-движение, в постсоветских реалиях, ровным счетом и есть деятельность гей-организаций, то есть вклад гей-организаций в гей-движение – это тавтология) примерно ничего, так что перещеголять любую из них – невелика заслуга.

Теперь о том, какое во всей этой макабрической чепухе есть рациональное зерно. Я не думаю, что образ гея, извлекаемый из моих стихов, можно считать пропагандой: этот образ равно далек и от мачистской всепобедительности в манере Ярослава Могутина, на которую могут повестись эстетствующие фашизоиды (я притом совершенно не против Могутина, но это другая тема), и от блажной жалостливости карнавального уродца Моисеева, призванной пробуждать материнское чувство в климактерических дамах. Для пропаганды этот образ, я извиняюсь, слишком живой и слишком частный. Но для некоторой референтной группы (а стихи, как и вообще всё в культуре, не бывают «для всех»: во всяком тексте запрограммированы определенные требования к читателю) этот образ срабатывает: позволяет самоидентификацию и, следовательно, сопереживание – но не по принципу «я гей и он гей» (мало ли кто гей – что ж теперь, каждому сопереживать?), а, совершенно наоборот, по совпадению каких-то эмоциональных и стилистических ключей поверх вопроса о том, кто из участников ситуации какого пола. И это, да, для кого-то может быть уроком толерантности, но стихи-то мои, в общем, циркулируют в довольно узком кругу, так что этот эффект количественно ничтожен. Важно другое. Российскому и вообще постсоветскому гей-сообществу катастрофически не хватает публичных фигур, у которых есть что-нибудь существенное за душой. Ведь в чем драма этого самого гей-активизма? Человек выходит и говорит: «Я гей, и мои права ущемлены». И ему нечего ответить на напрашивающийся вопрос: а помимо того, что ты гей, чем ты можешь похвастаться? Да, для гражданского общества это не должно иметь значения, но у нас его нет и еще долго не будет – а потому эта речевая стратегия, заведомо провальная, должна быть заменена иной конструкцией: «Я профессор и доктор наук, и мои права как гея ущемлены», «Я Олимпийский чемпион, и мои права как гея ущемлены» или, как в моем случае, «Я главный редактор лучшего в России поэтического журнала, и мои права как гея...» – и даже неважно, ущемлены или нет, требую я чего-то конкретного или нет: главное, что после этого гомосексуальность уже невозможно выкинуть в сферу обитания маргинальных и асоциальных элементов. И вот парадоксально, но факт: людей, готовых говорить о гомосексуальности вообще и о своей гомосексуальности в частности вот таким образом, с позиции силы, – на все постсоветское пространство жалкая горстка. Виктюк. Покойный журналист Черкизов. Честно говоря, даже и не соображу, кто еще. При таком скудном счете в самом деле вроде бы выходит, что у моего тематического донкихотства появляется какое-то значение – при том, что PR-потенциал моей основной сферы, современной поэзии, прямо скажем, невелик.

К чему рыпаться, когда игнорируются даже элементарные конституционные права и свободы, скажем, право на свободу собраний: ведь ОМОН разгоняет не только гей-прайды?

Ну, если начинать разговор с гей-прайдов, то эти конкретные наши российские гей-прайды я бы и сам разогнал поганой метлой. Смысла в них ни на грош, просто несколько человек делают себе репутацию в глазах наивных западных структур. Я эти структурно наивные глаза наблюдал еще в начале 90-х, когда западные гей-активисты приезжали в Россию делиться опытом. Среди них были замечательные люди, я даже легендарного Харри Хэя живьем видел, а ему уж было за 80, но все они категорически не желали понимать, что здесь не Америка, тамошние методы невозможно механически перенести сюда. Демонстрация – это когда что-то кому-то демонстрируют. В обществе электоральной демократии – демонстрируют, чтобы надавить на политических игроков, показав потенциальное влияние позиции по данному вопросу на исход выборов. В обществе свободы СМИ – демонстрируют, чтобы создать позитивный информационный повод. В гражданском обществе – демонстрируют, чтобы обозначить позицию с целью дальнейшей консолидации ее сторонников. В недемократическом обществе демонстрируют, чтобы показать власти альтернативную ей силу. Что и кому хотят продемонстрировать полсотни геев, добивающихся разрешения пройти по какой-нибудь центральной московской улице под радужным знаменем? То же, что продемонстрировали такие же умные головы в Риге, по суду опротестовавшие запрет парада – и получившие сладкую возможность помитинговать внутри двойного полицейского кордона, отделявшего их от разъяренной толпы вдвое большей численности? Добрые люди из Европарламента остались довольны, позитивный эффект для положения геев внутри страны равен нулю.

Как ни прискорбно, но к демонстрациям господ Каспарова, Лимонова et tutti quanti это тоже относится. Я не понимаю, что и кому они хотят продемонстрировать. Если властям рост протестных настроений – то объем и характер этого роста таковы, что власти имеют полную возможность на него плевать. Если своим потенциальным единомышленникам свою сплоченность и эффективность – то протестная сплоченность недорого стоит, а эффективность равна нулю. То, что власть разгоняет эти демонстрации (и запрещает гей-прайды) вместо того, чтобы пожать плечами и покрутить пальцем у виска, – исключительно вопрос собственной синдроматики этой власти, ее родовых и прочих травм. Синдроматика стыдная, но это не сюрприз.

К чему нас подводит такой расклад? К мысли о том, что и гей-движению, и демократическому движению в России (думаю, что это и для всего постсоветского пространства справедливо) надо менять не тактику даже, а саму систему понятий. Отдать себе отчет в том, что ни завтра, ни послезавтра ничего существенного не произойдет (по крайней мере, «в нашу пользу»), что вся история – даже не на годы, а на десятилетия. А значит, требуются долгосрочные проекты. Просвещение – как в форме создания собственных структур, так и через проникновение в имеющиеся. Рекрутирование новых публичных фигур. Информационное воздействие на узкие целевые аудитории. И никто ничего этого не будет разгонять – потому что сперва не заметят, потом не поймут, а потом, Бог даст, будет поздно, и семена примутся.

Я как-то прочел шутку, что НКВД сослало в лагерь глухонемого за клеветническое молчание и антисоветские улыбочки. А сейчас по Питеру снуют автобусы со Сталиным. В таком искаженном ёбществе полного абсурда, лицемерия и фашизма должно быть много талантливой и радикальной поросли? Где она?

Всяко бывает, конечно, но я, в целом, думаю наоборот: что появлению талантливой и радикальной молодежи способствует хотя бы небольшой глоток свободы в отрочестве и юности. Потом свободу могут отнять, иллюзий может убавиться, кто-то сломается, а кто-то закалится. Талант и радикализм, с самого начала дышащие гнилым воздухом, развиваются криво: у одних начинают преобладать протестные настроения, плохо конвертируемые в позитивную деятельность, других одолевает апатия. Примерно об этом я говорил совсем недавно в другом украинском интервью, когда сравнивал молодых русских поэтов и их украинских ровесников: одаренность их вполне сопоставима, но социальная позиция совершенно разная – 25-летние украинские авторы сами что хочешь организуют и проведут и старших товарищей за белы руки приведут, а русские сидят в углу. А у тех, которые не сидят, проблемы по части одаренности. Для меня лично это довольно большая проблема, потому что юная смена мне пока еще не требуется, а вот помощники и сподвижники из поколения 20-летних нужны позарез.

Конечно, есть и оборотная сторона медали: гнилая, затхлая обстановка в обществе заставляет искать какие-то выходы в другое измерение, на ничейные земли. Применительно к культуре это могут быть те или иные новые подвиды искусства, новые культурные практики, как-то завязанные на новых технологиях... Но в действительности пар больше уходит в свисток. Скажем, сколько разговоров о мультимедийном искусстве – и где оно? Сколько разговоров о рэпе как новом формате, призванном удержать и возродить энергетику слова, – и какой жалкий словесный мусор на выходе? Потому что если новый формат оказывается бегством от старого, а не его проблематизацией и преодолением, то это замок на песке.

Знаешь ли ты пишущих желторотых гей-литераторов, которые способны пристально заинтересовать августейшую педосатанистку Волчека? По какому принципу он отбирает достойных, зачем публикует хрень, пустышку вроде Нугатова для клопов и усатых влагалищ рядом с хорошими переводами? Может, это метод объединить высокое с низким, играть на противоречиях? Еще есть незамеченные, неопыленные?

Странно было бы мне давать отчет за Волчека, с которым у меня более чем разные вкусы и представления. Мне был очень близок «Митин журнал» рубежа 90-х–2000-х, в те же времена мы как-то сотрудничали, я свел его с Дмитрием Боченковым, отличным парнем-натуралом, которого нереализованная гомосексуальная струнка побудила затеять издательство «Колонна» для выпуска книг соответствующей тематики... Потом вкусы и взгляды Волчека претерпели некоторую эволюцию, «Колонна» стала фактически его проектом, и в 2006 году мы публично разругались после того, как он потребовал убрать марку «Колонны» с выпускаемых мною книжек (потому что мой личный издательский бренд, «АРГО-РИСК», унаследованный мною у отошедшего от дел Влада Ортанова, одного из основателей российского гей-движения, давно уже de jure не существует, и мне нужно ставить на мои издания что-то еще). Основное, что мне мешает в волчековских любимцах, – это именно преобладание трансгрессии над проблематизацией: ок, дзенский учитель в ответ на сложный вопрос бил ученика палкой по голове – и у того все вставало на место, наступало просветление, а там авторы (я еще при чтении Пьера Гийота про это думал) всё бьют, и бьют, и бьют палкой по голове, и даже паузы не предоставляют для просветления, причем неясно даже, по какому, собственно, они вопросу тебе в очередной раз по темечку засандалили. В этом смысле Нугатов – автор вполне волчековский, и, собственно, я же ему и посоветовал предложить Волчеку свою книгу стихов, которая в итоге в «Колонне» и вышла; я не думаю, что Нугатов пустышка, хотя и нахожу его несколько однообразным и прямолинейным. Но меня интересует более тонкая работа. Не могу сказать, чтобы новые авторы, работающие с гей-тематикой, меня за последнее время так уж сильно поразили... Иногда что-то бывает у петербургского молодого поэта Никиты Миронова, иногда – среди короткой прозы его земляка Станислава Снытко, есть какая-то перспектива как у прозаика у Валерия Печейкина, который у себя в Ташкенте начинал как драматург, а теперь перебрался в Москву... Но в целом я потому и прекратил в свое время выпуск специализированного альманаха гей-литературы «РИСК», что интересного и яркого по этой теме пишется довольно немного. Не знаю, с чем это связано.

Как быть геям: копировать традиционные стереотипы (например, брак и семью) или быть независимыми от общественных чаяний? Скажи мне, филистеру претенциозному, в чем разница между квир- и гей-идеологиями?

Вопрос для хорошего тома, а не для беглого ответа. Тут требуется исторический экскурс и привет Мишелю Фуко, от которого ты намеревался уклониться (а нельзя). Коротко говоря, Фуко показал, что когда люди разных культур и эпох делают одно и то же – это совсем не одно и то же, потому что они по-разному это мыслят. Например, в средневековой христианской Европе мужчина, занимавшийся сексом с мужчиной, квалифицировался как грешник, впавший в грех содомии. В плохие времена его могли сжечь на костре, в хорошие ограничивались отлучением от причастия на месяц-другой, но в любом случае этот грех, как и любой другой грех, не мыслился как собственное свойство этого человека: человек вообще грешен, сегодня так согрешит, завтра этак, а послезавтра, глядишь, и покается. Постепенно светская власть переключала на себя рычаги управления обществом, и идея «гомосексуальность как грех» дополнялась и вытеснялась идеей «гомосексуальность как преступление», от чего суть дела сильно не менялась. Потом прогресс науки привел к тому, что разного рода социальным явлениям стали искать природные основания, и, наряду с прочими соображениями о биологически обусловленной преступности, получила широкое хождение идея «гомосексуальность как болезнь» (излечимая или нет – дискутировалось). Тюрьмы в XIX веке были местом неприятным, психиатрические лечебницы – немногим лучше, какие-то начальные представления о том, что не все люди одинаковые, европейская цивилизация уже сформировала, и на этом фоне в 1860–80-е годы австрийский публицист Кертбени и немецкий юрист Ульрихс начали пропагандировать новую идею: «гомосексуальность как особое свойство личности» – врожденное и неисправимое, с тем нехитрым подразумеванием, что раз уж ни тюремщики, ни врачи ничего с этим поделать не могут, так не оставить ли этих людей попросту в покое? Так возникло слово и понятие «гомосексуал». Постепенно произошедший за последующее столетие концептуальный сдвиг от «гомосексуала» к «гею» был связан с переносом акцента на самоопределение этой самой личности (не общество говорит личности: «ты гомосексуал», а личность говорит обществу: «я гей») и со сдвигом от расподобления к уподоблению (не «они не такие, как вы все», а «мы такие же, как вы, во всем, кроме одного»). Все это, естественно, только самая общая схема, но более мелкие детали, по поводу которых к Фуко вот уже тридцать лет цепляются крохоборы, важны только профессионалам.

Таким образом, гей-движение в его поздних, отстоявшихся формах (скажем, начиная с 1970-х) требовало: хотим всего того же самого, что есть у натуралов. У них есть дискотеки? Пусть и у нас будут дискотеки. У них есть браки? Пусть и у нас будут браки. Это, в принципе, нормальный формат ранней фазы борьбы за права: условно говоря, борьба за права женщин или борьба за права американских негров начиналась примерно с этого же, и только на более поздней стадии возникали вопросы вроде: а хорошо ли, что у них и у нас разные дискотеки? Но в 1990-е идеи Фуко и его последователей по разным причинам собрались в США в настолько мощный интеллектуальный кулак, что поздняя стадия просигналила о себе задолго до завершения ранней.

Тема однополых браков – очень удобный пример для сравнения гей- и квир-идеологий. Гей-идеология, разумеется, хочет для геев в точности такого же брака, какой есть у натуралов: с супружеской верностью, диваном, телевизором, воспитанием детей (ну и что, что усыновленных?), семейными скидками по уплате налогов и т. д. Некоторые думают, что квир-идеология, напротив того, предлагает натуралам подавиться этим прадедовским счастьем, тогда как мы, люди будущего, без него обойдемся, – но это не квир-идеология, а снобизм малообразованной богемы. Квир-идеология – это не отрицание, а проблематизация: постановка вопроса «зачем?» и «почему?». Квир, прежде всего, спрашивает: а что такое брак в сегодняшних обстоятельствах, существенно отличающихся от обстоятельств, когда этот социокультурный институт возник? Например, в условиях свободы выбора партнера (между тем как брак исторически заключался вовсе не супругами, а, за редчайшими исключениями, теми старшими, кто их контролировал: родителями, хозяевами, сюзеренами, цеховой корпорацией и т. д.), в условиях экономической независимости обоих участников, в условиях планирования семьи и эмансипации сексуальной сферы от задач деторождения (тогда как исторически женщина должна была рожать, сколько рожается, и считалось, что в этом весь смысл сексуальной жизни и состоит), и т. д., и т. п. И выясняется, что функции брака сегодня совершенно по-другому соотносятся (грубо говоря, семейное счастье становится основным его регулятивом, чего никогда прежде не было), а многие свойства брака, принесенные им из давно прошедших эпох, при этом изменившемся соотношении функций, становятся непродуктивными, то бишь не помогают счастью людей, а мешают ему. И тогда квир-идеология требует не отмены брака, а его переосмысления и переформатирования: если наша цель – семейное счастье, то почему только для натуралов? И почему только для двух участников, а не для троих или шестерых? И почему критерием наличия семьи является «ведение общего хозяйства» (есть такая норма в законе), кто это может вменить как требование людям, которые любят друг друга, но жить предпочитают поодиночке? И почему брак должен быть как-то связан с сексом, отчего люди, которым хорошо и комфортно вместе, должны непременно спать друг с другом и при этом еще не должны спать ни с кем другим? Все эти вопросы имеют значение далеко не только для людей с гомосексуальными предпочтениями: речь идет не о том, чтобы противопоставить себя заскорузлой общественной морали, а о том, чтобы воздействовать на общество с целью изменения этой морали.

Почему геи часто мизогиники?

Разве? А мне кажется, не чаще, чем наоборот (приятельствуют с девочками и т. п.). И для того, и для другого можно приискать вполне понятные основания: восприятие себя как недостаточно мужественного мужчины легко может приводить и к признанию себя чуточку женщиной, побуждающему искать женского общества, и к компенсаторному утверждению собственной мужественности через отталкивание от женщин. То и другое, по-моему, крайне глупо.
В то же время я должен признать, что в моем круге общения женщин исчезающе мало. И это напрямую связано с моей гомосексуальностью, которая у меня, в общем, свободно выбранная: я легко могу спать с женщинами, но гораздо больше люблю общаться с мужчинами – и не понимаю, какой смысл общаться с одними, а спать с другими (потому что, по крайнему моему разумению, секс – это особая форма общения, продолжение разговора языком тела). Физиология тут совершенно ни при чем: так сложилось, что у меня было несколько возлюбленных-транссексуалов FtM, психологически и по имиджу – вполне милых юношей, но анатомически наоборот, и это анатомическое несоответствие мне ни в малейшей мере не мешало, потому что личностно, поведенчески, эмоционально они абсолютно парни, и разница с обычными девушками очень чувствуется, в том числе и в постели.

Мне кажется, дело в том, что все мы формируемся под давлением социокультурных стереотипов, навязываемых нам семьей, школой, телевизором, классической литературой и т. п. Мальчикам навязывается стереотип мужественности («мужчина не плачет», «трус не играет в хоккей» и т. д.), девочкам – стереотип женственности («и буду век ему верна» и все прочее). То и другое, понятно, подлежит проблематизации и преодолению, но, естественно, чем глубже это в человека забили, тем труднее это из себя вытравить. В этом смысле чем раньше человек начинает рефлексировать, искать мотивы и основания для того, что ему впаривают как самоочевидное и непререкаемое, – тем больше его шансы освободиться, и это, в целом, преимущество детей из интеллигентных семей или уж, напротив, маргиналов, чьи условия настолько невыносимы, что приходится задуматься. Но фокус в том, что, на мой взгляд, стереотип мужественности, при всей отвратительности закладываемых в него агрессии, мачизма, прямолинейности, несет в себе некую здоровую основу: активное, творящее и изменяющее мир начало. Стереотип женственности же, при некоторых отдельных позитивных элементах (терпимость, милосердие), в основе своей контрпродуктивен: он настраивает на подчинение силам и обстоятельствам, на пассивность и, далее, на манипулирующую игру из пассивной позиции – и я понимаю все резоны такого поведения как сдерживающего, компенсирующего издержки гипермаскулинности, но в отсутствие этой гипермаскулинности оно выглядит очень плохо. А полностью выдавить из себя стереотип-основу – очень тяжело. Я помню, одно из последних моих гетеросексуальных эротических приключений, предшествовавших окончательному переходу на мальчиков, закончилось таким эпизодом, сильно этому переходу поспособствовавшим: я выхожу в прихожую собственной квартиры, провожая вполне прекрасную девочку, с которой мы провели вполне прекрасную ночь, и она, весело щебеча, поворачивается ко мне спиной и, не задумываясь, отставляет руки наотлет, чтобы я надел на нее курточку, – и меня переклинивает: у нее в подсознании, стало быть, весь этот набор действий прописан, роли заранее распределены, она знает, что именно мужчина ей должен, в то время как я обожаю ухаживать, заботиться, подавать любые предметы и носить на руках, но я ничего ей не должен, я готов это делать исключительно по той причине, что я этого хочу! Конечно, пустяковый эпизод, но очень показательный.

Но, разумеется, это явно не те проблемы, которые возникают с женщинами у большинства голубых, у которых они возникают. С большинством голубых у меня, я подозреваю, не так-то много общего. Скажем, когда мы с друзьями видим на каком-нибудь гей-сайте Top-10 самых прекрасных и сексуальных, избранный голосованием публики, то испытываем обычно тяжелое недоумение.

Поведай о роли семьи в твоей карьере, о твоей достославной бабуле. У тебя явно есть какая-то пробирающая история за пазухой.

История есть. Бабушка моя, Нора Галь, была, в самом деле, довольно важной фигурой в русской культуре позднесоветской эпохи – она была одним из лучших переводчиков художественной прозы с английского и французского. Достаточно сказать, что ею переведен «Маленький принц» Сент-Экзюпери. Общались мы довольно мало, бабушка предпочитала работать 24 часа в сутки и 365 дней в году, – и, в общем, по манере предпочитать любым другим способам провести время возможность остаться в кабинете за компьютером и сделать что-нибудь полезное я ее в себе узнаю. Написала она еще книгу, «Слово живое и мертвое», о художественном переводе и способах обращения с родным языком; в части бескомпромиссной нелюбви к иноязычным словам и усложненному построению фразы эта книжка, что называется, overkilling, но для начинающего переводчика она вполне незаменима. Мои собственные серьезные занятия переводом начались с того, что к пятому курсу университета я поссорился со всем кафедрами, где можно было написать диплом по русской литературе, и осталась только кафедра зарубежной литературы, которой я никогда не занимался, – и я написал диплом про бабушкин перевод «Маленького принца», положив перед собой французский оригинал, русский текст и словарь (ибо французского я не знал) и проанализировав проделанную бабушкой работу пословно. К концу диплома я имел некоторое представление и о французском языке, и о том, что такое художественный перевод, и кончилось это тем, что спустя еще несколько лет раннюю повесть Сент-Экзюпери «Южный почтовый» я перевел сам. А второй, наряду с Сент-Экзюпери, любимый автор бабушки был Рэй Брэдбери. Она перевела и напечатала 26 его рассказов – самых светлых и пронзительных, а когда она умерла (мне было 22), оказалось, что в столе у нее лежит 27-й – «Секрет мудрости», из раннего Брэдбери-реалиста, о том, как старик из провинции приезжает в столицу проведать любимого внука и неожиданно обнаруживает, что внук живет с другим мальчиком. Перевод был сделан в 1977 году, когда ни о публикации чего-либо подобного речи быть не могло, ни о грядущих предпочтениях 8-летнего внука, и до моего каминг-аута бабушка не дожила, но в каком-то высшем смысле, я полагаю, рассказ этот все-таки 14 лет ждал меня.

Вообще же мне есть за что быть благодарным моей семье, где меня учили читать, слушать музыку и думать, помогали раскрываться и состояться и приняли таким, как есть, – но в самом конечном счете я гораздо больше верю в семью по выбору, чем в семью по кровному родству. В рамках общего представления о том, что по-настоящему ценно и важно только то, что человек сам для себя выбрал и за что он несет ответственность.

Для тебя лишь мозги являются афродизиаком? Как к тебе подкатывают мальчики? Дай затравку (надежду?) читателю, пусть косточки поперемывает.

Мальчики в наше время к старшим не подкатывают. :) Ждут, чтобы к ним подкатили. Это, кстати, поразительная штука – выработанный XX веком культ молодости. Я даже не до конца понимаю, как это все получилось. Ведь вот есть, скажем, очень характерная сценка в мемуарах Стефана Цвейга о его юности (это, стало быть, сто с маленьким хвостиком лет назад): как тогдашние юноши своей юности и свежести стеснялись, как прибавляли себе пару лет, чтобы более взрослые мужчины принимали их всерьез... Но последнее столетие возвело юность в ранг безусловной, непререкаемой ценности, не размениваемой ни на что другое, – и это, надо сказать, иные неокрепшие умы капитально сбивает с толку, в смысле неадекватности самооценки. Тут, конечно, мне можно сказать: а чего ж ты против культа юности выступаешь, а сам заришься на молоденьких? Но для меня в самом деле фишка в другом – в гораздо более древней, восходящей еще к античным Афинам, идее о любви-инициации, о мужчине, передающем мальчику свое Я, для чего эрос оказывается лишь средством, одним из языков... И в этом смысле мне, действительно, совершенно наплевать на то, какие у мальчика фигура, манера и постельные предпочтения, – но обязательны горящие глаза, желание что-то узнать и понять, кем-то стать, нечто совершить. Это не значит, что младший участник конвенции должен быть непременно юный поэт или филолог, – потому что передается не столько профессиональное знание, сколько общие принципы мировоззрения. Как раз с молодыми поэтами мне в этом плане никогда не везло, и широко распространенные слухи о небескорыстных причинах моего покровительства тому или иному дарованию, увы, представляют собой чистую выдумку. За единственным исключением, из которого я никогда не делал тайны, но это была обратная история: юноша, по ходу нашего романа начавший писать неплохие стихи и переводить с английского и попавший в лонг-лист премии «Дебют» без какой-либо моей протекции (и уж после этого я позволил себе заняться его публикациями); впрочем, увы, он это занятие вскоре бросил и теперь занимается арт-критикой.

А так – есть, конечно, какие-то маленькие слабости. Длинные волосы у мальчиков очень нравятся – мы с вышеупомянутым юношей даже когда-то ради забавы фан-сайтик на эту тему сделали. Но это необязательный поворот темы: при наличии горящих глаз и минимальной обучаемости – надежда есть у всех.

Фото: Дмитрий Беляков

Кокс