Рей Бредбері

СЕКРЕТ МУДРОСТИ

Комната была точно большой теплый очаг, где светло от незримого пламени и притом уютно. Лениво поглядывали оранжевыми зрачками несколько тлеющих угольев в камине. В этих стенах медленно разливалась, иссякала и вновь их наполняла музыка. Единственная лимонного цвета лампа освещала стены, солнечно желтые, как лето. Безупречно натертый паркет поблескивал темной рекой, и по этой глади плыли коврики, ярким оперением - ослепительной голубизной, белизной, сочной зеленью джунглей - подобные птицам Южной Америки. Тут и там на четырех столиках в белых фарфоровых вазах горели безмятежными щедрыми кострами свежесрезанные оранжерейные цветы. И со стены над камином смотрел на все это портрет серьезного юноши с глазами того же цвета, что изразцы камина, - ярко-синими, так и сверкающими умом и радостью жизни. Войди кто-нибудь украдкой в эту комнату, он, пожалуй, не заметил бы, что в ней есть два человека, так были они тихи и неподвижны. Один сидел, откинувшись на спинку белоснежного дивана, закрыв глаза. Другой лежал на диване, головой на коленях у первого. Глаза его тоже были закрыты, он слушал. В стекла негромко стучался дождь. Музыка умолкла.

И тотчас что-то слабо заскреблось у двери.

Оба удивленно раскрыли глаза: люди как известно, в дверь не скребутся, люди стучатся. Тот, что лежал на диване, мигом вскочил, бросился к двери, окликнул:

- Есть там кто?

А как же! - отозвался стариковский голос.

- Дедушка!

Молодой человек распахнул дверь и втащил в залитую теплым светом комнату невысокого кругленького старичка.

- Том, малыш, Том, до чего ж я рад тебя видеть!

Они крепко обнялись, похлопали друг друга по спине. Потом старик заметил, что в комнате есть кто-то еще, и отступил.

Том круто повернулся, протянул Руку.

- Дедушка, а это Фрэнк. Фрэнк, это дедушка... то есть... фу, черт!

Старик разрядил минутное замешательство: быстрыми шажками он подошел к дивану, схватил Фрэнка за руку, потянул, тот встал - теперь он возвышался над маленьким гостем из ночи, и старик, задрав голову, крикнул ввысь:

- Так, стало быть, Фрэнк?

- Да, сэр - отозвался с вышины Фрэнк.

- Я пять минут стоял под дверью, - сказал дед.

- Целых пять минут? - тревожно воскликнули оба.

- ... и все сомневался, стучать или не стучать. Услыхал музыку и говорю себе, черт возьми, если у него там девчонка, либо пускай выкинет ее в окошко под дождь, либо пускай покажет старику, какая она есть красотка. Постучал и... и никакой девчонки тут не видать... вот провалиться мне, вы ее, верно, запихнули в чулан, а?

- Никакой девчонки тут нет, дедушка, - Том обвел руками комнату.

- Но... - Дед оглядел натертый пол, чистенькие коврики, яркие цветы, зоркие портреты на стенах.

- Вы что ж, у нее временные жильцы?

- Жильцы?

- Я что говорю, у этой комнаты такой вид, сразу чувствуешь, тут не без женщины. Прямо как на рекламе туристских пароходов, я на такие в витринах полжизни любовался.

- Ну мы... - начал Фрэнк.

- Дело вот в чем, дедушка, - сказал Том и откашлялся. - Мы сами тут все устроили. Отделали заново.

- Отделали заново? - Старик даже рот раскрыл от изумления. Круглыми глазами опять оглядел комнату. - Это вы вдвоем такое сотворили? Боже милостивый! - Он потрогал синюю с белым керамическую пепельницу, погладил коврик, яркий, точно какаду.

- Кто же из вас что делал? - спросил он вдруг и пытливо посмотрел на них обоих. Том покраснел.

- Понимаешь ли, мы...

- Нет-нет, молчи! - крикнул старик и поднял руку. - Что ж это я, только ввалился и сразу давай вынюхивать, как безмозглый пес, а лисы никакой нету. Спроси лучше, куда я сам собрался, и что затеял, а? И кстати сказать, не пахнет ли в вашей картинной галерее еще одним Зверем?

- Такой Зверь найдется! - отозвался Том.

Он снял с деда плотное пальто, достал три стакана и бутылку ирландского виски - старик коснулся ее осторожно и нежно, как новорожденного младенца.

- Вот так-то лучше, - сказал он. - За что пьем?

- Как за что? За тебя, дедушка!

- Нет, нет. - Старик задумчиво посмотрел на Тома, потом на его друга. - Бог ты мой, - вздохнул он.

- До чего ж вы оба молодые, прямо сердце разрывается, на вас глядя. Даваите-ка выпьем за здоровые сердца, за румяные щеки, за то, что вся жизнь впереди и где-то там счастье только и ждет - приходи и бери. Верно я говорю?

- Верно! - дружно отозвались Том и Фрэнк и выпили.

И пока пили, все трое весело, а может, и опасливо присматривались друг к другу. И молодые увидели: в румяном оживленном лице старика, хоть на нем немало морщин, хоть не мало следов оставила на нем суровая жизнь, проглядывает сквозь годы отраженное лицо Тома. Особенно ясно в голубых стариковских глазах светится тот же острый живой ум, что и в глазах портрета на стене, - глаза эти останутся молоды, пока не закроются веки под тяжестью смертных монет. И в уголках стариковских губ прячется та же улыбка, что поминутно вспыхивает на лице Тома, и руки старика так же на диво быстры, как руки Тома. Так эти двое пили, наклонялись друг к Другу, улыбались и снова пили, каждый отражался в другом как в зеркале, каждый - в восторге от того, что старый старик и зеленый юнец с одинаковыми глазами и руками, с одной и той же кровью встретились в эту дождливую ночь.

- Эх, Том, Том, на тебя любо поглядеть, - сказал дед. - Тошно было без тебя в Дублине эти четыре года. Но, черт возьми, я помираю. Нет, не спрашивай, отчего да почему. Это открыл доктор, чтоб ему пусто было, и стукнул меня такой вот новостью по башке. Я и порешил, чем родне раскошеливаться на дорогу, чтоб попрощаться со старой клячей, съезжу-ка я сам, у всех побываю, всем пожму руки да выпью с ними на прощанье. Ну и вот, нынче я здесь, а завтра покачу за Лондон, повидаю Люси, а послезавтра в Глазго, повидаю Дика. Только на денек, ни у кого больше не задерживаюсь, не хочу быть людям обузой. И незачем на меня глаза таращить. Жалеть меня нечего. Мне уже восемьдесят стукнуло, пора устраивать поминки, честь по чести, у меня на это и деньги отложены, так что помалкивай. Вот езжу ко всем, хочу своими глазами увидать, что все веселы и здоровехоньки, тогда, может, помру с легким сердцем. Я...

- Дедушка! - вдруг закричал Том и схватил старика за руки, потом обнял за плечи.

- Ну-ну, спасибо, малыш, - сказал старик, встретив взгляд юноши, затуманенный слезами. - Все по глазам вижу, и хватит. - Он мягко оттолкнул внука. - Расскажи-ка мне про Лондон, про свою работу, про этот дом. И ты тоже рассказывай, Фрэнк, Друг Тома для меня все равно что родная кровь.

- Простите, - Фрэнк метнулся к двери. - У вас много всего есть, о чем побеседовать. А мне надо кое-что купить...

- Обожди!

Фрэнк остановился.

Лишь теперь старик повнимательней рассмотрел портрет над камином, подошел ближе,

прищурился на подпись в нижнем углу.

- Фрэнк Дэвис. Это ты и есть, мальчик? Ты, что ли, это рисовал?

- Да, сэр, - отозвался от двери Фрэнк.

- И давно?

- Три года назад, если не ошибаюсь. Да, три года. Старик медленно кивнул, словно эта подробность еще усилила его недоумение, усложнила загадку, над которой он ломал голову.

- А знаешь, Том, на кого это похоже?

- Знаю, дедушка. На тебя. Когда ты был такой же.

- Так ты тоже заметил, а? Чтоб мне провалиться. Это я в день, когда мне сравнялось восемнадцать и вся Ирландия со всеми своими зелеными лугами и милыми девушками у меня впереди. Это я и есть, я самый. Бог свидетель, я был хорош собой, и ты тоже хорош собой, Том. А ты, Фрэнк, бог свидетель, ты колдун. Ты знатный художник, паренек.

- Делаешь, что можешь, - Фрэнк тихо отошел от двери и теперь стоял посреди комнаты. - Делаешь, что знаешь и умеешь.

- А ты знаешь Тома до последнего волоска, до последней реснички, - старик с улыбкой обернулся. - Что, Том, каково это - глядеть на свет моими глазами? Чувствуешь, что тебе все нипочем, что ты герой и целый мир только тебя и ждет? Том засмеялся. И старик засмеялся. И Фрэнк за ними.

- Еще по стаканчику. - Старик налил всем виски. - И тогда мы дадим тебе

дипломатически улизнуть, Фрэнк. Но после возвращайся. Мне надо с тобой потолковать.

- О чем? - спросил Фрэнк.

- О великих тайнах. О Жизни, о Времени, о Человеческом Существовании. О чем же еще, по-твоему, Фрэнк?

- Этого довольно, дедушка, - начал Фрэнк и запнулся, пораженный словом, которое сорвалось с языка. - То есть, простите, мистер Келли...

- И дедушки довольно.

- Мне надо бежать, - Фрэнк залпом выпил виски. - Я тебе позвоню, Том.

Дверь затворилась. Фрэнк исчез.

- Ты, конечно, ночуешь здесь, дедушка? - Том подхватил чемодан старика. - Фрэнк не вернется. Ты будешь спать на его постели. - Том уже застилал один из двух диванов у дальней стены. - Только ведь еще рано. Давай еще немного выпьем, дедушка, и поговорим.

Но старик, ошеломленный, молча разглядывал одну за другой картины по стенам.

- Здорово нарисовано.

- Это все Фрэнк.

- И та лампа очень красивая.

- Ее сделал Фрэнк.

- А этот ковер на полу тоже...?

- Фрэнк.

- Чтоб мне провалиться, - прошептал старик. - Ну и работяга этот Фрэнк!

Он медленно ходил по комнате, словно по музею.

- Да, тут таланту хоть отбавляй, - сказал он. - В Дублине ты ни на какие такие искусства был не мастер.

- Поживешь вдали от дома - всему научишься, - смущенно сказал Том.

Старик закрыл глаза и допил свой стакан.

- Тебе что, нехорошо, дедушка?

- Меня скрутит среди ночи, - сказал старик. - Пожалуй, еще вскочу с постели и заору как бешеный. А сейчас так только, малость в животе, да малость в затылке. Давай потолкуем, малыш.

И они толковали и пили до полуночи, а потом внук уложил деда и лег сам, и долго спустя оба уснули.

Часа в два ночи старик внезапно проснулся. Он всматривался в темноту, пытаясь понять, где же он, потом разглядел картины по стенам, мягкие кресла, лампу и коврики - все, что смастерил Фрэнк, - и сел на постели. Сжал кулаки. Потом встал, наспех оделся и, шатаясь, кинулся к двери.

Хлопнула дверь, и Том широко раскрыл глаза. За стеной во тьме слышался голос - кто-то звал, кричал, бросал вызов стихиям, богохульствовал, во все горло выкрикивал проклятия, и под конец обрушился град ударов, диких, неистовых, будто на стену или на злейшего врага.

А долго спустя дед, волоча ноги, промокший до нитки, вернулся в дом. Шатаясь, что-то бормоча, он перед погасшим камином содрал с себя насквозь мокрую одежду, бросил на уголья газету, - на миг вспыхнуло пламя и озарило его лицо, ярость в этом лице утихала. Старик отыскал брошенный Томом халат, накинул на плечи. Потом протянул руки к меркнущим угольям, и Том зажмурился: руки были в крови.

- Черт, черт, черт. Вот так! - Старик налил себе виски и залпом выпил. Сощурился на Тома, на картины по стенам, опять поглядел на Тома, на цветы в вазах и снова выпил. Долго спустя Том сделал вид, будто просыпается.

- Третий час. Тебе отдохнуть надо, дед.

- Отдохну, когда кончу пить. И думать!

- О чем думать, дед?

Старик сидел в сумраке, держа обеими руками стакан, угольки в камине источали последний призрачный свет.

- Сейчас я вспоминал твою милую бабушку, июнь девятьсот второго. И как родился твой отец, и это было отлично, а потом родился ты, и это было отлично. И как твой отец помер, а ты был совсем кроха, и как круто пришлось твоей матери, скудное, голодное и холодное это было житье в суровом Дублине, и, пожалуй, мать уж чересчур над тобой тряслась. А я все время на работе, в поле, и виделись мы только раз в месяц. Люди рождаются, люди умирают. Такие мысли вертятся у старика в голове все ночи напролет. Я думал про то, как ты родился, Том, это был счастливый день. А теперь вот гляжу на тебя здесь. Так-то.

Старик допил виски.

- Дед, - сказал наконец Том, будто малый ребенок, что ждет наказания и прощения за еще не названный грех, - я тебя огорчил?

- Нет, - сказал старик. И прибавил: - Но каково тебе придется в жизни, как-то к тебе люди повернутся, хорошо или худо... вот что мне спать не давало.

Старик сидел неподвижно. Внук долго смотрел на него во все глаза и наконец сказал, будто прочитал его мысли:

- Я счастлив, дедушка.

Старик наклонился к нему.

- Правда счастлив, малыш?

- Как никогда в жизни.

- Вон что? - в полутьме старик вгляделся в лицо юноши. - Да, вижу. Но надолго ли

твое счастье, Том?

- А разве бывает счастье надолго, дедушка? Ведь все на свете проходит, правда?

- Молчи ты! У нас с твоей бабушкой ничего не прошло!

- Нет, не так. Ведь не все время было одинаково. Первые годы - одно, а потом уже другое.

- Старик закрыл глаза, потом крепко потер лицо.

- Да, твоя правда. У каждого из нас две, нет, три, нет, четыре жизни. И все они проходят, что верно, то верно. А вот память о них не проходит. Проживешь четыре, пять, дюжину жизней, а из них одна совсем особенная. Помню, один раз...

Старик запнулся и умолк.

- Что один раз, дед?

Взгляд старика устремился в дальнюю даль минувшего. Теперь он обращался не к этой комнате, не к Тому, ни с кем он не говорил. Кажется, даже не с самим собой.

- О, это было давным-давно. А нынче вечером, когда я только вошел в эту комнату, вот чудно, почему-то сразу вспомнилось. И я побежал по берегу Голуэя обратно к той неделе...

На нее пришелся мой день рождения, подумать только, двенадцать мне сравнялось! Еще при королеве Виктории, жили мы в сложенной из торфа халупе у самого Голуэя, и я бродил по берегу, а денек летний был такой ясный, погожий, даже грустно, ведь знаешь - это ненадолго.

И в такую вот солнечную теплынь раз по прибрежной дороге прикатил цыганский фургон, и стали эти черные-пречерные цыгане табором на берегу залива. Там были отец, мать и девушка, и еще этот парнишка, и вот он бегом бежит ко мне по берегу, оттого наверно, что ему скучно одному, а я тут тоже один, делать мне нечего, я и рад бы новому человеку.

Подбежал он. Век не забуду, как я увидал его тогда, в первый раз, не забыть мне этого, покуда в землю не закопают. Он...

Ах ты, господи, нет у меня таких слов! Стой, погоди. Надо сперва рассказать, что было еще того прежде.

Приехал в Дублин цирк. Пошел я глядеть, там показывали уродцев и карликов, и страхолюдных лилипутиков, и жирных-прежирных женщин, и тощих мужчин, что твои скелеты. А перед последним чудом и вовсе толчея, ну, думаю, наверно тут всем уродам урод. Протиснулся - какое пугало напоследок покажут? И вижу... Сидит девочка, малышка, годиков шесть, уж такая беленькая, такая хорошенькая, щечки нежные, глаза голубые, кудряшки золотые, и такая тихая, спокойная, что после всех тех калек глядишь - не оторвешься. Весь народ хлынул к ней, чтоб исцелиться. Потому как там был больной зверинец, и только эта малютка - милый, славный доктор - возвращала жизнь.

Ну и вот, та девулька при цирке оказалась таким же чудом нежданным, как этот паренек, который бежал ко мне по берегу, что твой жеребенок.

Он был не черный, как его отец с матерью.

Волосы - золотые кудри и солнечные зайчики. В ярком свете он был точно из бронзы литой. Невозможная штука, но казалось, что этот двенадцатилетний паренек, как и я сам, только нынче родился на свет, такой он был свежий, весь как новенький. И карие глаза блестят, будто у зверька, что носится по всем на свете побережьям.

Он остановился как вкопанный, и сперва мне ничего не сказал, просто засмеялся. И по смеху понятно было - это он рад, что живет. Наверно я засмеялся в ответ, уж очень заразительно он радовался. Он протянул коричневую руку. Я замешкался. Он нетерпеливо схватил меня за руку.

Бог ты мои, сколько лет прошло, а я помню, что мы сказали Друг другу!

- Чудно, правда?

Я не спросил, что чудно? Я и сам знал. Он сказал, он Джо. Я сказал, я Тим. И вот мы, двое мальчишек, стоим на берегу, и весь мир для нас - отличная, небывалая шутка.

Поглядел он на меня огромными круглыми светлокарими глазищами и засмеялся, на меня пахнуло его дыханием, и я подумал: он жевал сено! Его дыхание пахло скошенной травой, и у меня вдруг закружилась голова. Этот запах меня оглушил. Я даже зашатался, подумал - ух ты, вроде я пьяный, а отчего? Мне уже случалось отведать глоток из отцовской бутылки, но чтоб от этого? Оттого, что незнакомый паренек жевал сладкий клевер? Нет, не может быть!

А Джо глянул мне прямо в глаза и говорит:

- У нас не очень-то много времени.

- Не очень много? - спрашиваю.

- Ну да, чтоб дружить. Мы же друзья, верно?

От его дыхания на меня пахнуло свежескошенным лугом.

Бог ты мой, я хотел крикнуть: верно! И чуть не упал, будто он меня по дружбе стукнул. Но все-таки устоял на ногах, только попятился. Рот раскрыл, опять закрыл, наконец спрашиваю:

- А почему это времени мало?

- Вот потому, - говорит Джо. - Мы тут пробудем только шесть дней, от силы семь,

а потом поедем дальше, по всей Ирландии.

- Шесть дней? Да это все равно что ничего! - возмутился я и сам на понял, отчего мне вдруг так худо стало, будто я остался тут один на берегу, несчастный, брошенный. Ничего еще не началось, а я уже горевал о конце.

- День тут, неделя там, месяц еще где-нибудь, - сказал Джо. - Мне надо жить очень быстро, Тим. У меня не бывает друзей надолго. Только то, что запомню. И я, куда ни приеду, говорю новым друзьям: скорей, давай сделаем то, сделаем это, пускай случится побольше всякого, тогда ты станешь меня вспоминать, когда я уеду, а я - тебя, и мы станем говорить: вот это был друг! Ну, начали. Догоняй!

Джо осалил меня и побежал.

Я бежал за ним и смеялся - ведь глупо, бегу со всех ног догонять мальчишку, которого и знаю-то всего пять минут! Наверно, добрую милю мы пробежали по длинному летнему берегу, и тогда только он дал себя поймать. Я думал - поколочу его, чего это он заставил меня так далеко бежать зря, неизвестно зачем! Но когда мы повалились наземь и я положил его на обе лопатки, он только дохнул разок мне в лицо - и я сел и таращу на него глаза, будто схватился мокрыми руками за голый электрический провод. А он захохотал.

- Ого, Тим, - говорит, - мы с тобой будем настоящие друзья.

Знаешь, какое у нас в Ирландии тянется месяцами унылое, холодное ненастье? Так вот, всю ту неделю, когда мне сравнялось двенадцать, было лето - каждый день из тех семи, про которые Джо сказал, что это весь срок и после никаких дней не будет. Мы бродили по берегу, только и всего, очень просто: бродили по берегу, строили замки из песка, а то взбирались на холмы и сражались там среди древних курганов. Нашли старинную круглую башню и перекликались - один сверху, другой от подножья. Но больше просто бродили, обняв друг друга за плечи, точно родились такими вот сплетенными двойняшками и нас не разделили ни ножом, ни электричеством. Я вдыхал его дыхание. Дышал ему в лад. Мы болтали на прибрежном песке до поздней ночи, пока родители не приходили нас искать. Меня заманивали домой, и я укладывался спать рядом с ним или он рядом со мной, и мы болтали и смеялись, ей-богу, смеялись ночь напролет, до рассвета. А потом опять бежали на волю и носились как бешеные. И, глядишь, валяемся без сил и уж до того хорошо и весело, зажмуримся, вцепимся друг в дружку и хохочем-заливаемся, смеха не удержать, так и рвется из глотки, будто выскакивают из речки, гоняются друг за дружкой серебряные форели. Ей-богу, я купался в его смехе, а он в моем, под конец, бывало, совсем ослабнем, выдохнемся, будто это нас любовь измучила и оставила без сил. Запыхаемся, как щенята жарким летом, уже и смеяться нет мочи, и ко сну клонит от полноты дружбы. И всю ту неделю дни стояли голубые и золотые, ни облачка, ни капли дождя, и ветер пахнул яблоками - нет, не яблоками, только буйным дыханием того парнишки.

Долгие годы спустя мне подумалось - если б можно старику сызнова омыться в этом летнем роднике, в буйной струе его дыхания... да ведь можно бы сбросить с плеч лет двадцать, опять помолодеть!

Но смеха больше нет, и того паренька нет, он уже взрослый, затерялся в мире, неведомо где, две жизни минуло с той поры, и вот я первый раз про это рассказываю. Ведь кому было рассказать? С той недели, когда мне сравнялось двенадцать и я получил в дар его дружбу, и до нынешнего дня кому я мог рассказать про тот берег и то лето, и как мы бродили сплетя наши руки и наши жизни, и жизнь была без сучка и задоринки, словно буква О, черт возьми, огромный законченный круг: на диво погожие летние дни, когда мы так славно болтали и ни капельки не сомневались, что будем жить вечно, никогда не умрем, что мы добрые друзья навсегда.

А потом неделя кончилась и он уехал.

Он был мудрый не по годам. Не стал прощаться. Неожиданно их повозка исчезла.

Я носился по всему берегу, кричал и звал. И далеко впереди увидал - за вершину холма уходит табор. И тут во мне заговорила мудрость друга. Не догоняй. Отпусти. И моя мудрость подсказала мне: теперь плачь. И я заплакал.

Я плакал три дня, а на четвертый притих. Много месяцев я не ходил больше на берег. И во все годы, что прошли с тех пор, никогда со мной не бывало ничего похожего. Я прожил хорошую жизнь, была у меня отличная жена, хорошие дети и ты, Том, ты. Но верно тебе говорю, никогда больше не знал я такой тоски, такого неистового, бешеного отчаяния. Никогда и от вина так не пьянел. Никогда больше так не рыдал. Почему это, Том? Почему я тебе это говорю и что это было такое? В далеком детстве, когда был я еще невинный младенец, ничего не знал и не понимал. Как же так: все другое понемногу проходит, забывается, а вот его я помню? Господи прости, ведь я иной раз не могу вспомнить лица твоей милой бабушки, а вот его лицо там, на берегу моря, опять и опять перед глазами. Почему опять мне видится, как мы валимся наземь и земля сама поднимается нам навстречу и принимает буйных жеребят, ошалелых от изобильной сладкой травы и от нескончаемых солнечных дней впереди?

Старик умолк. Потом прибавил:

- Говорят, секрет мудрости в том, чтоб не все досказывать до конца. Больше я ничего не скажу. Не понимаю, почему я и это рассказал.

- Зато я понимаю, - отозвался Том из полутьмы.

- Ой ли, паренек? - переспросил старик. - Ладно. Когда-нибудь ты мне это растолкуешь.

- Да, - сказал Том. - Когда-нибудь.

Они прислушались к дождю, что стучал в окна.

- Ты счастлив, Том?

- Ты ведь уже спрашивал об этом, дедушка.

- И опять спрашиваю. Ты счастлив?

-Да.

Молчание.

- Так значит, это - лето на морском берегу, Том? Волшебные семь дней? И ты пьян?

Том долго не отвечал и наконец только и сказал:

- Дед...

И молча кивнул - один только раз.

Старик откинулся в кресле. Он мог бы сказать: это пройдет. Мог бы сказать:

это не надолго. Многое мог бы он сказать. Но только и промолвил:

- Том?

- Да, сэр?

- Ах, черт! - вдруг закричал старик. - Черт, дьявол! Пропади оно все пропадом! -- Тут он умолк и задышал ровно, спокойно. --Ну, вот. Экая сумасшедшая ночь. Не мог я напоследок не завопить. Просто не мог, малыш.

И наконец под шум ливня оба уснули.

С первым проблеском рассвета старик тихо, осторожно оделся, подхватил свой чемодан и, наклонясь, ладонью коснулся щеки спящего юноши.

- Прощай, Том, - шепнул он.

И стал в сумраке спускаться по лестнице туда, где упорно, неустанно лил дождь,

и вдруг увидел - у нижней ступеньки ждет друг Тома.

- Фрэнк! Неужели ты провел тут всю ночь?

- Нет-нет, мистер Келли! - поспешно ответил Фрэнк. - Я ночевал у приятеля.

Старик обернулся и поглядел наверх, будто мог разглядеть там, за темной лестницей, в тепле комнаты, спящего Тома.

Звук, похожий на рычание, поднялся было у него в горле - и замер. Он неловко

переступил с ноги на ногу и опять поглядел на загорающееся зарей лицо молодого

человека - того, кто написал портрет над камином, там, в комнате наверху.

- Кончилась эта окаянная ночь, - сказал старик.

Шагнул вниз на одну ступеньку и вдруг взорвался:

- Слушай! Если ты когда-нибудь сделаешь Тому что худое, клянусь богом,

я тебе все кости переломаю! Понял?

Фрэнк протянул руку.

- Не тревожьтесь.

Старик поглядел так, будто отродясь не видывал протянутой для пожатья человеческой руки. И вздохнул.

- А, черт подери, Фрэнк, друг Тома, такой молодой, что посмотришь - глазам больно. Прочь с дороги!

Они пожали друг другу руки.

- Ого, и хватка же! - удивился старик.

И исчез, будто этим проливным, бесконечным дождем его смыло.

Молодой человек затворил за собою дверь наверху, постоял, издали глядя на спящего, и наконец подошел и, словно неведомое чутье ему подсказало, дотронулся до щеки, в точности там, где на прощанье - и пяти минут не прошло - легла рука старика. Тронул ладонью золотистую, как лето, щеку.

Том улыбнулся сквозь сон той же улыбкой, какою улыбался отец его отца, и из глубины сна позвал старика.

И еще раз позвал.

И снова спокойно уснул.

Переклад російською Нора Галь, 1977